Свет и тени "Серебряных сопок"
1985-й
Сегодня на телевизионную летучку пришел сам председатель Комитета Туляков и, сидя как раз напротив меня, обводит всех тяжелым взглядом:
- В Обкоме упрекнули, что наше телевидение слишком резко критикует, - и кончики губ скорбно углубляются, вздыхает: - Надо, как Летунов на ЦТ: критикует, а приятно.
- Так вроде бы и вовсе не критикуем, - бросаю.
Теперь нападет на тихого и робкого фотокора Мишу Гулака: не надо, мол, было снимать женщин на заводе в таких обтрёпанных халатах.
- Конечно, - иронизирую, - почему с собой не привёз новеньких и не переодел?
Лишь взглянул в мою сторону, но промолчал.
После летучки готовлюсь к вечерней записи очередной передачи о «буднях милиции», - заставки, фотографии, сюжеты, титры, раскадровка, - но все ж выгадываю пару часов и бегу по магазинам: может, выбросят что-либо из продуктов?.. Кстати, у нас в магазинах не продают, а «дают» или «выбрасывают». Что за терминология «победившего социализма»?
Радостное событие! Платону прислали договор из московского «Современника» на издание сборника рассказов «Серебряные сопки»! Когда сообщал, то усы подергивались, маскируя улыбку радости. Еще бы! Года три собирал этот сборник по рассказику, и столько вечеров и выходных просиживал над ними!.. Да нет, рада, рада я, когда пишет, хотя в эти дни хлопоты по дому и с детьми ложится только на меня, а я с работы зачастую прихожу измочаленная!.. и так хочется забиться в уголок, но… Но всё же, пусть пишет.
После обеда снежку подсыпало! И легкий ветерок, солнце!
До прямого эфира еще целых два часа и не пойти ли в мои «поля», что напротив телецентра!
И уже бреду по занесенной поземкой тропке, останавливаюсь возле кустика, до макушки укрытого снегом, подставляю лицо солнцу, закрываю глаза, - пусть и меня наполнит! – а потом любуюсь сапфирным поблёскиванием снежинок, утонувшими в снегу былинками, разморенными под солнцем грачами, - с обвисшими крыльями сидят под деревьями, лениво покаркивая, - и именно в такие мгновения думается: то, что делаю на работе до смешного!.. мелко и никому не нужно.
И только это - истинное.
Вчера Платон уехал в Москву, - вызвал редактор сборника: привозите, мол, всё, написанное, возможны сокращения и замены, много и правок будет.
- Послать его с этими правками к чёрту? - нервничал. - Ведь договор-то уже подписан.
- Терпи уж до конца, - посоветовала. – Иисус терпел и нам велел.
И перед отъездом дала ему почитать Евангелие. Нет, не взволновало,- воспринял, как мудрую сказку, - но когда уходил к поезду, а я вскинула руку, чтобы перекрестить, то с готовностью снял кепку.
А сегодня - мой день рождения. Дети – в Карачеве, поэтому и не отмечала бы, если б ни Иза.
А работает она на радио недавно, но мы как-то быстро с ней подружились, - умница, никогда не видела её унылой, всегда звучит в ней нотка юмора, - и похоже, что очень ко мне привязана, вот и на день рождения пришла с гвоздиками, хотя зима.
- Изочка, где достала такую прелесть? – искренне удивилась.
А она только рассмеялась… А смеется удивительно тепло, заразительно и темные глаза при этом вспыхивают такими ясными искорками!
Осталась и ночевать. Уложила ее в комнате Платона, прикрыла дверь и… и тут же мелькнула гадкая мыслишка: «Не будет ли шарить по его записям»?
Господи, что с нами сделали!
Всю неделю настраивали «цветную» аппаратуру инженеры из Сочи. И было интересно с ними разговаривать, - всё же новые люди, - но завтра уезжают.
- Было приятно с вами... - сказала на прощанье.
- Так уж и приятно? – почему-то грустно взглянул Сергей Григорьевич. - Я человек не из приятных, это и по физиономии видно.
- Ну, каждый видит то, что ему хочется.
А дома, из приёмничка: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо…»
И в душе - сладостная боль! И мгновение… как забытьё.
Платон вернулся из Москвы.
В рассказе «Адам и Ева» вычеркнули упоминание о штрафных батальонах на войне*; убрали лучший рассказ «Желтый свет перекрестка» о политическом заключённом, который, возвратившись домой, приспосабливается к жизни. И убрали потому, что в нашем социалистическом лагере нельзя упоминать о политических заключенных. Под большим сомнением и повесть «Труба», - в ней явно читается аналогия с тем, в какой «трубе» оказались все мы.
- За эту повесть нас с вами... - сказал редактор.
Значит, опять будет переписывать, а я перепечатывать.
Даже отчаяние берет, глядя на него!
С двух до десяти вечера сидела и «латала» рукопись моего писателя, - заклеивала вычеркнутые места, вклеивала заново мною же перепечатанные. Потом Платон взял трехлитровую банку опят, бутылку «Старки», – для редактора, - и снова уехал в Москву.
Отпуск. Съездить бы куда-нибудь! Но нет денег, поэтому хожу на базар, шью, вяжу, готовлю завтраки, обеды, ужины, только делаю всё это, не торопясь.
А еще читаю Федора Ивановича Тютчева и словно музыку слушаю:
Лишь жить в себе самом умей -
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум -
Их оглушит наружный шум,
Разгонят дневные лучи, -
Внимай их пенью и молчи!..
Когда-то многое из него знала наизусть, а теперь…
… Вчера сын с отцом уехали на неделю к его брату в Донбасс, дочка ночует у подружки и я - одна. И возле меня - мое пространство, в которое никто не ворвётся.
Счастье!
… Только что посмотрела по телевизору грузинский фильм «Жил певчий дрозд»… Перед фильмом-то сбегала в магазин, потом стирала, убирала и даже приятно было всё это делать, а после фильма… Герой - милый, добрый, суетливый в конце гибнет под машиной...
А после фильма всё полетело в пропасть.
…Часа по три в день, - больше не могу, устает голова, - сижу над своею рукописью. Иногда… и до отчаяния!.. кажется: нет, не сумею, не смогу эти маленькие кусочки выстроить, смонтировать так, чтобы они гипнотизировали, притягивали; нет, не смогу «сшить» это «одеяло» так, чтобы не были заметны «швы», но…
Но только - вперед!
… Вчера перед сном перечитывала Германа Гессе:
«Мир, мой друг Говинда, совершенен во всякое мгновение: каждый грех уже несет в себе благость, во всех маленьких детях уже живет старик, все новорожденные таят в себе и смерть, а все умирающие – вечную жизнь. Оттого-то все существующее кажется мне естественным: смерть, как и жизнь; грех, как и святость; ум, как и глупость.
На собственной душе убедился, что нужны мне были и грех, и сладострастие, и стремление к земным благам, и тщеславие, и мое постыдное отчаяние, дабы, наконец, отказаться от противодействия миру и научиться любить его таким, каков он есть, не сравнивая с желательным, созданным моим воображением, с придуманным мною видом совершенства».
Нечего возразить. Как же близок мне этот писатель!
… Сейчас зашла в ванную, посмотрела на батареи, подумала: скоро пойдут дожди со снегом, мы закроем балконную дверь, которая летом всегда - настежь, в батареях забулькает горячая вода и...
И на какое-то мгновение рухнула в счастье! Почему?
… Вечером в уголке балкона читала Афанасия Фета, примостившись на перевернутой кастрюле:
Вот та и я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть.
Ну, хорошо, Фет – поэт. Но почему во мне - то же?
… На два дня ездила в Карачев. В сумерках сидела на порожке нашего старенького дома и до мучительной боли ощущала родство и с ним, и с этим клочком земли.
Неужели здесь когда-то будут жить чужие люди?
Прихожу домой. Сын прямо у порога сует в руки книжку. «Серебряные сопки». Появилась в продаже?
- Да нет... На базе достал, - выходит из своей комнаты Платон, пряча под седеющими усами улыбку.
Поздравляю, трижды целую в щеки.
Потом лежу на диване, ноги - на спинке, чтобы стекла усталость. Но голова!.. ах, как же болит голова! Нет, без таблетки не обойтись.
Боль постепенно уходит, остаётся лишь дурман, но уже могу рассматривать книгу.
У Платона на столе – целая «гряда», то бишь, стопка, «Серебряных сопок», а рядом - список тех, кому их подарит и галочками отмечено: кому – уже. Хочет купить еще пятьдесят штук, но нет денег.
- Возьми у Глеба, - посоветовала, - он же стипендию пэтэушную как раз получил.
А он:
- Да я у него и взял... на эти, что принес.
Вот так и живём.
Пришел мой муж и с порога пропел:
- Я купил себе ковер и домой его попёр.
- Сам сочинил? - встретила.
- Ага, - улыбнулся.
Но почувствовала: что-то грустное сейчас расскажет и, спасаясь, хотела развить «тему ковра»:
- В сказках-то русских герои ковры не пёрли, а летали на них.
А он… Молча разделся, прошел к себе, но через минуту вошел на кухню:
- В какое ужасное время живем! Я, журналист, и не могу сказать людям правду о том, что секретарь Обкома по идеологии Смирновский обокрал ветерана войны, записав себя соавтором его книги.
- Ну, хорошо, - поставила перед ним для успокоения чашку чая с кубышкой мёда, - допустим: напечатал ты всё же свою правду, а дальше что? В корне изменится что-то?
- Да дело не столько в том, чтобы изменить, а, может, у Смирновского совесть проснётся? - Помолчал, отхлебнул из чашки. - Если б ни дети...
В местном Литобъединении обсуждали «Серебряные сопки» и Платон пришел поздно, ничего не сказал, и только утром:
- Да-а, здорово Сталин вырубил человеческую рощу, - вошел на кухню, сел за стол. – И не только вырубил, но выкорчевал, - поправил себя и взглянул грустно: - Даже поросль не растет. Надеялся, что наши литераторы разберут мой сборник профессионально, а все выезжали только на эмоциях: это, мол, понравилось, это – нет, а почему?.. объяснить не могут.
Грустно, конечно, но чем утешить?
- Ладно, постараюсь я объяснить… если доверишь, - предложила в шутку.
- А что? – встрепенулся, - давай, пиши. Может, и получится.
И вечером… А начну, пожалуй, с цитаты из рассказа «Серебряные сопки»:
«... А когда он снова поворачивался лицом к нескладному каменному поселку у рудника, тут же начинал звучать высокий медный голос трубы. Музыкант играл неумело, но так настойчиво, так страстно - будто призывал солнце подождать, не уходить... Щеки Леонида Константиновича вздрагивали, глаза часто взмаргивали: эх, жаль, жаль, как жаль, что не подняться ему над степью, не поплыть над нею вместе с этим упругим звоном трубы»!
Возможно, герою Платона Качанова уже и не взлететь, не достичь того загадочного серебряного свечения, к которому стремился всю свою жизнь, но важно то, что в его душе еще звучит та очищающая музыка, которая является камертоном человеческого в Человеке…»
Но надо укладывать детей, да и самой пора… Но хорошо, что начало «положено», значит, придется писать и продолжение.
Сегодня Платон выступал перед студентами пединститута, знакомя со своей книжкой. Преподнесли гвоздики. Принес ещё и методические разработки по изучению творчества местных писателей и в викторинах, кроссвордах, играх – он.
Забавно.
«И такое состояние души «программно» для всех героев Платона Качанова потому, что почти каждый из них «застигнут» автором в день и час, когда подходит к той черте жизни, за которой неизбежен взлет хотя бы ещё на один виток, чтобы увидеть чуть шире, услышать чуть явственнее и вдруг обнаружить, что «... в жизни, как в театре: большинство - зрители, некоторые - актеры, и только очень немногие – режиссеры». (Рассказ «Незваная гостья»); что ты уже давно что-то среднее между ними: то ли «билетер», то ли «гардеробщик»? «А ведь мечтал быть там, на сцене, уж если не режиссером, то хотя бы хорошим актером... И если появилась в душе зависть к тем, кто смог стать «режиссером» своей жизни, то, значит, что-то неладно - в твоей?» - думает герой рассказа.
Подобным импульсом является почти каждый рассказ Платона Качанова, и в этом, безусловное достоинство сборника.
Но читатель может спросить: не кроется ли в этом однообразие, нет ли топтания на месте? Думаю - нет. Разность жизненных коллизий, характеров, возрастная планка героев, мера эмоционального восприятия ими вдруг обнажившихся истин, - всё это создает яркий, многоликий образ жизни, над которой ещё не поздно задуматься даже и тогда, когда пойдет «вторая половина дня и крылья мечты, надежды, благородных стремлений уже опустились, повисли ненужным грузом и просто мешают жить. Зачем встречаться с беспокойным прошлым? Пусть бы по-прежнему прикрывало твою лысеющую голову от беспощадных лучей жизни легкое облачко тихой грусти по не сбывшемуся», - утешает себя Федор Матвеевич, герой рассказа «Адам и Лидия», шагая с чемоданом к вокзалу своей юности, и в этом - его побег от прошлого.
Но для нас остается суровая суть истины: «ничто, существенное для жизни, не дается человеку со стороны, все он должен добыть сам - в битвах совести и разума».
И именно этим «Серебряные сопки» Платона Качанова будоражат душу, заставляют думать, думать...»
Платон вошёл в зал:
- Галина Семеновна! Иди, покажу что-то, – и показывает сберкнижку: - Гонорар за книгу перечислили. Три тысячи семьсот.
И тут же берет карандаш, начинает подсчитывать: сестре должны двести, дочке - триста, Виктору за мед - сто пятьдесят, маме - триста восемьдесят, сыну Сережке надо бы на свадьбу...
- А, может, не давать? – взглянул грустно.
- Ну, как же? Надо.
- Сергею - сто, Гале сто пятьдесят, Глебу пятьдесят, тебе - пятьсот. Останется пятьсот...
- А диван? - спохватываюсь. - Диван же хотели в зал купить.
- Еще двести. Что забыли?
- Шторы на окна, - втискиваюсь в остаток.
А сегодня подходит ко мне гру-устный:
- Вот, получил гонорар, а в магазине обсчитали на тридцать копеек, и упрекаю себя, что не пересчитал там же.
«…Но есть в сборнике рассказы, которые не отвечают главной мысли автора, - попытаться ещё раз оглянуться на свою жизнь, переосмыслить её. И вот два из подобных: «Новое здание» и «Как следствие любви». В них автор слишком категоричен, он не выносит на обсуждение с читателем свою идею, а просто декларирует: это - плохо, а это - хорошо. Плохо, что ради внешнего порядка, чётко отстоявшихся отношений «ученик-учитель», убивается живое чувство, стремление к полету, столь присущему юности (Рассказ «Новое здание»); и хорошо, если человек любит, хотя и безответно: «...любовь не пропадает, не исчезает бесследно. И все то доброе, что есть на свете, это всегда - как следствие любви», - так заканчивается рассказ, и таким декларативным финалом автор проявляет то, чего не смог сделать художественными средствами.
Тема любви звучит и в самом значительном сочинении автора, - в повести «После бесснежной зимы», и она как бы вступает в спор с предыдущим рассказом...»
Едем с Платоном поездом. Я - в Карачев, помогать маме пикировать помидорную рассаду, а он - дальше, в Орел, отвозить сестре взятые в долг деньги.
Начало мая, а тепло по-летнему! В пустом вагоне мечется солнце, сизая дымка висит над удаляющемся городом, за окном зелеными облаками проплывают кроны деревьев, а на дачной остановке в открытую дверь вдруг впархивает трель настраивающегося соловья.
В вагоне, кроме нас, только трое. Я читаю «Огонек» с фотографией на обложке: Высоцкий и Марина Влади… голова ее чуть запрокинута, глаза полуприкрыты, улыбается… на неё смотрит Высоцкий, в руке сигарета, и тоже с улыбкой. Счастливы.
Потом читаю обзорную статью Натальи Ивановой о толстых журналах, и в ней - цитата: «Парадокс нашей эпохи в том, что все стройки коммунизма построены на крови зэков, политзаключенных». Неужели становится возможным печатать вот такое!
Долго смотрю на мелькающие сосны… и вдруг кажутся они мне обелисками им, тем заключенным.
Выходим в Карачеве. Стоим на платформе. Советую Платону пересесть в вагон, где побольше людей:
- На всякий случай… Ведь деньги в кармане.
И он… в кепочке, с клетчатой сумочкой, переходящий в другой вагон.
«…Возникает вопрос: если героиня повести Дина подавляет в себе любовь к главврачу больницы «ради дела, то каковым же будет «следствие» такой любви?
Автор не даёт ответа читателю. А жаль. Но строки о той самой любви, написанные им с подлинным лиризмом, прощают это, ибо в них любовь героя, преломленная, как в призме, вдруг вспыхивает всеми цветами радуги, наполняя всё вокруг глубоким, истинным смыслом.
И тогда: «... снова проявляется тот розовый, стремительно вознесенный дом; и весенний дождь, прозрачный и теплый; и радостное сверкание луж; и весенняя ясность неба; и ветка черемухи, оброненная на тротуар... И он, расстегнув ворот рубахи, стоит, подставив лицо дождю и, продлевая тот миг счастливого нетерпения - самый сладостный миг! - после которого пойдет через площадь прямиком по лужам, пройдет за дубовую дверь и, не обращая внимания на присутствующих, скажет: «Здравствуй, родная!» И увлечет ее под светлый дождь, под распахнутый свод небес, в томящий и весенний мир».
Под ярким зонтиком, прижавшись друг к другу, - прохладно! – двое, на них всё поглядывают прохожие и ей думается: как же ладно сидит на ней… сидит на мне этот костюмчик, да и волосы красиво летят по ветру… И ещё почему-то кажется: мы - в чужом городе, хотя прилавки и красны от лесной земляники, зелены от деревенских малосольных огурцов.
И уже, похрустывая ими, идем, бежим к остановке. Потом - ветерок в окно троллейбуса...
И снова дождик, зябко... а дома, по-быстрому: лук зеленый, огурчики в пупырышках, яичница с грудинкой, молодая картошечка и - по рюмке водки.
Как же мало нужно для радости!
А на окне – дождинки. А за окном – дождик… дождь.
«Кому предназначена книга «Серебряные сопки»? Тем ли, кто только вступает в жизнь, или кто «прошел ее до половины»? Наверное, это не так уж и важно. Просто она для тех, перед кем встаёт вопрос: «А не стал ли я пассажиром того сверхзвукового авиалайнера, от полетов на котором порою мутит?» И если читатель поймёт и примет сомнение автора, то «в его памяти, в его душе снова засветятся усталые степные сопки серебряным светом и опять зазвучит труба, побуждающая к действию.»
*Штрафные батальоны формировались из солдат, которые или струсили, или были «идеологически не подкованы». В них как бы давалась возможность кровью искупить свою вину на более опасных фронтах. За все годы войны в штрафбаты было направлено более четырехсот тысяч человек, и выживали в них немногие.
Книгу «Игры с минувшим» в электронном или печатном варианте можно приобрести в магазинах издательства Ридеро - https://ridero.ru/books/igry_s_minuvshim/